В новом спектакле театра "Ангажемент" "Птица Феникс" герои говорят как базарные бабы, истерично орут, перемазываются углем, напиваются пьяны, носят нелепые костюмы. И все же птица эта чудесная, оперение ее блестит, переливается и манит.
В новом спектакле театра «Ангажемент» «Птица Феникс» герои говорят как базарные бабы, истерично орут, перемазываются углем, напиваются пьяны, носят нелепые костюмы. И все же птица эта чудесная, оперение ее блестит, переливается и манит. Николай Коляда, привыкший делать в своем театре спектакли из всякого сора, поставил тюменскую «Птицу» в менее шокирующих, почти буржуазных декорациях Игоря Сидорова. Актеры тюменские отличаются от екатеринбургских. Публика другая. Но при всех обстоятельствах, мешающих сделать в Тюмени второй «Коляда-театр», мы все-таки получили спектакль известного драматурга в постановке замечательного (а в своем театре, так и гениального) режиссера. «Птица Феникс» начинается с бешеного пролога, в котором актер и зритель взаимодействуют на износ, но контакта так и не происходит. Актеры изо всех сил дерут глотки, к тому же тараторят, поспевая за бешеным режиссерским ритмом, проговаривают слова, проглатывая смыслы. В читке Коляды смыслы и характеры очень даже понятны, но на то они и его творения, чтоб подчиняться хозяину в любом темпе. Актерам «Ангажемента» оседлать ритм пока не удается. Нарядные платья «за пять тыщ», фраки (в кои-то веки герои Коляды вышли не в телогрейках), смешные реплики — все теряется в этой панической кутерьме. Зритель тоже. Но как только со сцены исчезает иностранец, ради которого так истошно орут, так выкаблучиваются герои, к зрителю приходит покой и нега. Голосовые связки перестают сжиматься в рефлекторной судороге, герои перестают вызывать физическое отторжение, внимание концентрируется на смысле реплик. «Уважаемые пассажиры, мы набрали высоту. „Птица Феникс“ распускает крылья. Приятного полета!». Хоть «Ангажемент» и гордится тем, что он актерский театр, режиссера здешним талантливым работникам очень не хватает. Это видно, когда приходит сильный мастер и все актеры начинают играть на порядок лучше, словно каждый попадает ровно на то место, где он должен быть. Тогда характерный артист становится гениальным, хороший — блестящим, заигравшийся на шаблонах попадает вдруг в яблочко, в точку, так что зрителям остается кричать «Верю!» и шмыгать носом, расчувствовавшись. Безусловно, прима этого спектакля Леонид Окунев. Старый, мудрый клоун. Он с открытым сердцем играет все роли, что ему предлагают: дикарей в расфуфыренных кичевых спектаклях, заслуженного артиста и партработника, деловитого начальника театральной бригады. Чего ему, провинциальному актерику, никто не предлагает, так это золотого ключика от собственного театра. А он, поди ж ты, именно об этом и мечтает. Таскает домой рухлядь, в надежде, что однажды хлам станет реквизитом в Его театре. О своей мечте никому не говорит — даже жена, верный товарищ, не верит в чудо, чего ждать от жестокого мира? Обычно Кеше удается держаться на плаву, чуть лукавить с самим собой и спокойно загорать на заднем дворе олигарховского дома, в ожидании праздника, где заслуженный артист превратится в потешку для пятилеток. Теперь же рядовой чёс осложнен появлением иностранного коллеги. Кеше становится стыдно. Не перед «загранью» даже, перед самим собой. Стыдно, мерзко, а деваться из каменного двора некуда. Остается только водкой с барского стола глушить горькие мысли. А они не глушатся, они только распространяются, как инфекция, подкашивая всех вокруг. Все рыдают, признаются, мол, как ни делай хорошую мину при плохой игре, жизнь у них — дрянь. Окунев играет Кешу, как родного, хотя худруку «Ангажемента» повезло больше, чем его герою. Коронный монолог про «сценочку» способен довести до слез, до мурашек по коже, потому что жутко обнаружить себя, подгладывающим за исповедью, за интимным, откровенным, которое обычно человек на публику не выставляет. И вот рядом с таким Окуневым, у которого все «с кровью», совершенным инопланетянином, нарочито карикатурно рисуется немец (пьяный к тому же) по имени Мартин. Тимофей Шилов хороший актер, но тут, с согласия режиссера, он строит образ психологически предельно неправдоподобный. Вышел и не немец, и даже не пародия на него, а глупое, «немое» существо, в одних случаях беспомощное, как ребенок или собачонок, в других, изрекающее истину не хуже пифии. Это чучело, наивное неуклюжее создание, упавшее к нам с другой планеты нужно здесь для того, чтоб заставить героев оглянуться, увидеть ситуацию со стороны, и устыдиться, пригорюниться, задуматься. Людмила Петрушева в роли Кешиной жены, Розы Жемчуговой меняет маски одну за другой, непрестанно играет, потому что ведь Актриса! Ого-го! Потому что ведь страшно признать, что столько лет выброшены в «черное хайло» зрительного зала. Что зря все было — и бывшая Диана, Бланш Дюбуа, леди Макбет, Раневская, Нина из «Маскарада» теперь — клоун на дне рождения у гадёныша богатых новых русских. Перед немцем то и дело выплясывает молодая артистка Маша (Татьяна Пшеничникова). Артистка старается выглядеть поиностранней и погламурней, поэтому мешает русские слова с английскими, экспрессивно говорит «Вау!» и строит глазки. На самом деле, она простая русская бой-баба: пробивная, злоязыкая, хитренькая. А под всем этим — натура наивная и романтическая, мечтающая красиво умирать на сцене в кружевном пеньюаре. Ирония судьбы в том, что правильно говорить «Вау» умеет актриса Светлана Семенова, с которой Коляда начинал репетировать, но все остальное лучше получается у Татьяны Пшеничниковой. Там где Маша цапается с Розочкой Ивановночкой или воображает в пеньюаре — все очень душевно. Но когда она пытается играть «блондинку», образ размазывается, разваливается. Кажется, актриса его совершенно не чувствует, и вот это как раз очень хорошо чувствует зритель. В роль Машиного мужа, Максика почти идеально вписался Денис Юдин. Его любимые приемчики и гримасы, кочующие из спектакля в спектакль, оказались в «Птице» очень к месту. Юдин играет нытика, дурилку картонного, неудачливого, но по-своему очаровательного типа, и преуспевает во всех эпизодах, кроме тех, где он срывается на зычный «актерский», поставленный голос, свойственный Денису, но не Максику. Николай Коляда стал ставить свои пьесы, обнаружив, что никто другой понимает их так, как понимает он. Его спектакли — продолжение драматургии, дописывание текста средствами уже не литературы, а театра. Несмотря на пристрастие к гиперреализму (грязь, вода на сцене, обнаженные тела, «площадной» язык героев), даже натурализму, Коляда не ставит себе задачу скопировать мир. Он использует театральный арсенал, стараясь передать нечто большее, чем правдоподобную, до слез, до смеха узнаваемую картинку реальности. Сцена превращается в комнату развлечений — шалят герои, но весело и зрителям. Актеры переодеваются сто раз в час в самые сюрреалистические наряды. Все пестро, все мигает, журчит, пачкается, лопается с треском. Герои то и дело оборачиваются в заводных кукол, исполняющих механический танец мольбы и отчаяния. Сначала танец, вроде, смешной. Потом, когда наступает публике время плакать, — грустный. Актеры — зависимые, бедные, печальные люди. Заврались, заигрались, забыли или боятся себе признаться, кто они есть на самом деле. Говорят чужими монологами, пытаясь описать душевные муки. (Свои слова подходят разве что для трамвайных перебранок и очередей в магазине, где их и подслушал драматург). Сколько слоев грима, сколько масок должно слезть с них, прежде чем вырвется прямо из сердца неприличный, голый плач: «Сценочка моя, любименькая, проклятая, любименькая, проклятая моя, сценочка моя»!..
